Ночь и город - Страница 63

— Вы? Одиноки? Но у вас наверняка тысячи друзей…

— Хелен, у меня нет ни единого друга на всем свете! Знакомых у меня миллион, это верно. И в душе я наивный ребенок — всегда протягиваю людям руку помощи. «Одолжи мне пятерку, Гарри», «Мне надо платить по счетам, одолжи мне четвертак, Гарри» и так далее. И я никогда не говорю «нет». Но я спрашиваю себя: «Если у тебя не будет ни гроша за душой, куда они исчезнут, так называемые друзья?» Мне это до смерти надоело. Да, я знаю, как заколачивать деньги, это верно. Но знаешь ли ты, чего бы мне сейчас хотелось?

— Чего?

— Найти хорошую женщину, купить уютный домик с симпатичной мебелью и осесть, зажить в тишине и покое. Ты можешь решить, что я сошел с ума, и тем не менее это правда.

Фабиан знал: этот метод всегда действовал безотказно.

— Ну почему же? — мягко проговорила Хелен. Она представила себя в домашнем платье в цветочек, восседающей за чашкой чая в гостиной — точной копии витрины магазина «Хилз». На безымянном пальце ее левой руки красовалось платиновое колечко с большим бриллиантом. Фабиан улыбался ей, держа в руке конусообразную чашку с чаем. За его спиной из-за приоткрытых створчатых дверей выглядывало пианино, заваленное листами нотной бумаги, испещренными точечками и закорючками. «…Гарри, дорогой, какой это, должно быть, тяжкий труд!» — «И не говори, милая. Я только что написал песню века. У тебя будет норковая шубка и „Бентли“». — «О, Гарри!..»

— О чем ты задумалась? — спросил Фабиан.

— Так, ни о чем.

— Потанцуем?

— Погодите минутку. Давайте еще поговорим. — Она перевела взгляд с Фабиана на Адама. На Фабиане был новенький летний костюм серого цвета, светло-серые сорочка, галстук и носки. Он был похож на манекен в витрине магазина одежды: слишком гладкий и чистенький и потому нереальный. Мальчишки, стоя у витрины, таращатся на него, тихонько вздыхая и давая себе клятву, что когда они разбогатеют, то непременно станут одеваться точно так же. Могучая спина Адама распирала обтягивающую ткань белого пиджака. Прядь волос упала ему на лоб, пока он пробирался к столику, держа в руке поднос.

Хелен подумала: «Адам мне нравится, но он человек, лишенный всяких амбиций. Если он даже и преуспеет в искусстве — хотя вряд ли ему это удастся, — он останется обычной рабочей лошадкой… А я наверняка смогу найти такого мужчину, как Фабиан, стоит только протянуть руку…»

Она бросила взгляд на руки Фабиана: белые, мягкие, с тщательно ухоженными ногтями. И подумала: «Вот руки художника. В худшем случае они слегка запачкаются чернилами. Адам будет расхаживать по дому в драном свитере. А руки у него и сейчас уже как у чернорабочего».

— У вас красивые руки, — сказала она.

Фабиану была присуща склонность к пафосу, свойственная любому мужчине, который живет за чужой счет. Он умел картинно распахнуть глаза, приняв вид умирающей птички; женские сердца в таком случае обычно преисполнялись жалостью и желанием приласкать его.

Так он и поступил.

— О да, — сказал он, — у меня красивые руки. У меня много красивых вещей. Но у меня нет самого главного — любящего человека. Знаешь, Хелен, я бы мог влюбиться в тебя.

— О, что вы, не надо так шутить.

— А я и не шучу. Я думаю, что ты чудесная девушка.

— Что во мне такого чудесного?

— Все. Ты красива, умна… Боже, как бы я хотел всегда быть с тобой! Правда, это было бы здорово? Только ты и я. Мы могли бы путешествовать вдвоем: круизы, дансинги, Париж, Нью-Йорк… Черт, ты только представь: мы с тобой рука об руку выходим из новехонького кремового «Роллс-Ройса» — ты вся в мехах, я во фраке — и заходим в какое-нибудь шикарное место, где играет большой оркестр… играет одну из моих вещей! Как тебе это нравится?

— Мм! — Хелен взглянула на Адама. Он был мрачен. Добродушная расслабленность покинула его, уступив место угрюмой сосредоточенности. «Ему такое и в голову не придет, а захоти я потанцевать с ним, он начнет рассуждать об эволюции или еще о чем-нибудь в этом роде».

— Ну а как продвигаются дела с борьбой?

— Хорошо, детка, лучше не придумаешь. Не сегодня-завтра я начну возить деньги тележками.

— А вы забавный.

— Почему?

— Пишете песни, занимаетесь борьбой и еще целой уймой вещей…

— Черт, просто я не привык бить баклуши. Действие — я человек действия! Я остановлюсь только тогда, когда заработаю миллион.

— Фунтов или долларов?

— Фунтов, детка, фунтов. Черт, миллион долларов — это всего лишь двести тысяч фунтов. Бог мой, разве это деньги!

— Для меня это огромные деньги!

— Да-а, возможно. Правда, сейчас у меня таких денег нет — меньше половины этой суммы, если честно. Но у меня будет миллион, помяни мои слова. Миллион — это деньги. На этом я остановлюсь, но не раньше.

— И все же, сколько мужчин живет без всяких амбиций.

— Мужчина без амбиций — это просто тряпка, — сказал Фабиан.

— Ну вот, например, посмотри на Адама, официанта. Деньги его не волнуют. Он сходит с ума по скульптуре.

Фабиан расхохотался:

— Разве этим можно заработать на жизнь?

— Ну… не думаю, что даже самый удачливый скульптор зарабатывает намного больше, чем три-четыре тысячи в год.

— Да я такие деньги трачу на одну только одежду и развлечения, — сказал Фабиан. — К тому же… Держу пари, они неделями корпят над одной-единственной скульптурой. А я могу написать песню за два-три часа. Раз! — и тысяча у меня в кармане.

— Но все равно он очень милый, — вздохнула Хелен.

— Кто, официант? Ну разумеется. Он тренируется в моем спортзале. Послушай, Хелен. Ты мне нравишься.